Месть княгини Софьи  - Александр Прозоров

«И это есть самовластные князья?!»

– Хорошо хоть не по духовной наследство делите… – скорее верному соратнику, нежели сыну ответил правитель. – А то бы, верно, уже и рассорились насмерть. – А затем повысил голос: – Как же сие возможно, Василий? У нас зелейщиков не меньше сотни, не считая подмастерьев и помощников! Стольких работников никому не сманить! Да столько никому и не надобно…

– Но он забрал самых лучших, отец!

– Значит, все-таки не всех? – поднялся из кресла Юрий Дмитриевич. – Вестимо, самым лучшим он предложил нечто очень хорошее, коли они пожелали покинуть отчие дома и перебраться на новое место? Так предложи им что-то еще большее! Доход, двор, землю… Ремесленник, он ведь не полонянин, его в цепях с места на место не перевезешь, за серебро у хозяина не перекупишь. Коли его супротив воли гонять, опосля никакой работы не получишь. Хорошо, если халтурой какой отделываться станет, лишь бы не заставляли. А скорее и вовсе бросит дело, и все! Без души и желания – оно ведь и лукошка простого не сплетешь. Все кривыми да косыми получаться станут.

– Дык ведь хапнул и не подпускает, батюшка! – пожаловался Василий Юрьевич, теперь уже не княжич, а полновластный князь. – Может статься, я бы и договорился, но Димкины холопы мастеров прячут! Сказывают, в сборах они, и не найти.

– Вот же хитрец! – вроде как даже с одобрением покачал головой Юрий Дмитриевич. – Ладно, пойдем, побеседуем. Вестимо, вовсе и не всех. Вестимо, вовсе и не лучших. Сейчас разберемся.

* * *

Вскоре выяснилось, что Дмитрий сманил аж семерых самых опытных селитренников. Родителю пришлось довольно долго убеждать ребенка, что столько умельцев ему совершенно ни к чему, ибо всего один хороший мастер способен сварить столько «китайского снега», сколько токмо захочется, – надобно лишь дать ему потребное число помощников да гнилья с навозом и прочей требухи.

Но едва токмо братья помирились по числу добытчиков пороха, как тут же случилась ссора по количеству пушечных стволов, каковые сможет забрать каждый для своей дружины, и само собой – по количеству огненного зелья из родительских погребов. Раньше оное было вроде как общее, бери, сколько для похода надобно, – а ныне каждому надобно свое, да еще и про запас, дабы дружина беззубой в трудный час не осталась!

Но хуже всего пришлось с самими дружинниками. Ибо оба княжича знали, кто из ратников отважнее, кто быстрее или сообразительней, кто честный, кто веселый, а кто с ленцой, хвастлив да выпить не дурак. Каждый из братьев желал сманить за собою лучших, обещал возвышения и награды, славу и землю. И опять дело едва не дошло до вражды – и опять пришлось вмешиваться старшим, успокаивая детей и рассуживая.

Больше всех повезло, понятно, младшенькому – ибо старшее поколение покидать столицу Заволочья не пожелало.

Дальше все было проще – по отцовской воле и по справедливости старшие из боярских детей записывались к старшему из братьев, младшие – к младшему.

Разумеется, случались и единственные сыновья, и трое-четверо – но таких было не очень много, так что как-то договаривались. Кто-то по своей воле князя выбирал, кто-то на волю жребия полагался. Но разрешилась в итоге и сия сложность.

В сравнении с этими хлопотами споры о всякой рухляди прошли почти незамеченными – и спустя две недели княжеские обозы наконец-то выехали из ворот города на озерный лед, дабы отправиться в дальний путь, в новоявленные княжеские столицы.

Город моментально опустел, затих, словно бы угас. В Галиче, пожалуй, не осталось ни единого двора, который не потерял бы кого-то из близких: братьев, сыновей. А кто-то и родителей. И пусть они не сгинули, не погибли, не попали в полон, а всего лишь отправились в новую жизнь – возможно, даже более счастливую и славную, нежели прежняя, – однако печаль расставания все равно осталась.

Галич опустел и затих…

В этом грустном покое нужные слова легко и просто легли на лист выбеленной бумаги:

«Единственная любовь моя! Наша жизнь случилась долгая и отрадная. Порою странная, порою счастливая, порою греховная. В ней есть, что вспомнить, есть, чему радоваться, и есть, чего стыдиться. Ты права, мудрейшая и прекраснейшая из женщин. Нам пора покинуть сей мир, дабы остаться наедине с сими воспоминаниями и замолить грехи. И раз уж деяния многие свершались нами вдвоем, то верю я, что и замаливать их нам надобно вместе. Полагаю, достойнее всего станет вершить сие в уединенной обители, вдали от чужих глаз и людской молвы. Коли ты не против, я знаю один тихий скромный скит возле Кубенского озера. Людей в нем мало, но кроме тебя, мне в этом мире все едино никто и не надобен».

Выждав несколько минут, покуда чернила высохнут, князь скрутил лист в тугой свиток, снял с уголка пюпитра синюю нить, обернул грамоту в несколько витков. Затем капнул на нее со свечи немного воска, слегка подул и запечатал послание оттиском перстня, украшающего средний палец. Повел плечами, отступил к двери, толкнул створку:

– Эй, служивые, кто там сегодня на страже? Гонца московского призовите! Хватит ему бока пролеживать, пора и домой.

Не дожидаясь ответа, Дмитрий Юрьевич вернулся к пюпитру. Потрогал перо, чернильницу, похлопал ладонью по бумаге. Отступил к быстро темнеющему окну, попытался разглядеть происходящее за слюдяными пластинами. Недовольно поморщился:

– Пожалуй, сегодня выезжать уже поздно. Придется ждать утра.

Он покрутил свиток в руках, опустил было на подоконник – и тут же подхватил. Переложил из ладони в ладонь и снова опустил, на этот раз на пюпитр возле чернильницы. И снова тут же подхватил. Письмо словно бы жгло ему пальцы – и вместе с тем князь боялся выпустить его из рук, опустить, расстаться. Сокрытая в послании тайна казалась слишком важна, слишком опасна, чтобы открыться чужим очам, попасть в посторонние руки.

– Да что же там?! – наконец не выдержал он, снова направился к двери, однако створка распахнулась прежде, нежели он коснулся ручки.

– Прости, княже, – поклонился ему седовласый ключник. – Нет гонца московского, ускакал.

– Ты что-то путаешь, старый! – возмутился Юрий Дмитриевич. – Как посланец мог ускакать без моего дозволения?

– Воля твоя, княже, – не стал спорить слуга, – однако же ему на кормление крупы, мяса и рыбы я на кухне не выделял. Нет рта, нет расхода. Вестимо, холоп-то не твой, Юрий Дмитриевич. Поручение своего князя он исполнил, вот обратно на службу и поспешил.

– Без ответа? – гневно вопросил правитель. – Даже на словах не услышав, чего передать надобно?

– То ж не я промахнулся, княже, – осторожно напомнил хозяину ключник. – Сие отрок московский. Совсем мальчик, помнится, был. Чистое дитя. Мог и растеряться, перепутать. Коли тебе надобен гонец, Юрий Дмитриевич, я его скорейше сыщу. Куда скакать надобно, государь?

– Да… Да, сие верно, – спохватился правитель. – Ты не виноват. Вязать и держать московского отрока я не приказывал. Стало быть, умчался? Жаль.